Она до
дрожи отвращения ненавидела такие восточные красивые лица, как у этого помощника капитана, очевидно, грека, с толстыми, почти не закрывающимися, какими-то оголенными губами, с подбородком, синим от бритья и сильной растительности, с тоненькими усами колечком, с глазами черно-коричневыми, как пережженные кофейные зерна, и притом всегда томными, точно в любовном экстазе, и многозначительно бессмысленными.
Неточные совпадения
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои
дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное
отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Юлия кивнула головой и прошла дальше. Полина Николаевна проводила ее взглядом,
дрожа всем телом и нервно пожимаясь, и этот взгляд ее был полон
отвращения, ненависти и боли.
Она тосковала по родине, но воспоминания о пережитой бедности, о недостатках, о заржавленной крыше на доме брата вызывали в ней
отвращение,
дрожь, и когда я предлагал ей ехать домой, она судорожно сжимала мне руки и говорила...
Я вскочила, подняла голову и отступила назад,
дрожа от ненависти и
отвращения.
С
отвращением он наблюдал, как в душе шевелилась и
дрожала темная, нервная муть, над которою он был не властен.
Уляша застенчиво улыбнулась и опустила глаза. Катя, сквозь стыд, сквозь гадливую
дрожь душевную, упоенно торжествовала, — торжествовала широкою радостью освобождения от душевных запретов, радостью выхода на открывающуюся дорогу. И меж бараньих шапок и черных свит она опять видела белые спины в красных полосах, и вздрагивала от
отвращения, и отворачивалась.
Эти дети, эти маленькие, еще невинные дети. Я видел их на улице, когда они играли в войну и бегали друг за другом, и кто-то уж плакал тоненьким детским голосом — и что-то
дрогнуло во мне от ужаса и
отвращения. И я ушел домой, и ночь настала, — и в огненных грезах, похожих на пожар среди ночи, эти маленькие еще невинные дети превратились в полчище детей-убийц.
Эта мысль окончательно примирила графа с памятью покойной — он во всем обвинял одного себя и с
дрожью невыразимого
отвращения припоминал ночную сцену надругания над единственным преданным ему существом — надругания, которого он был инициатором под первым впечатлением открытия, сделанного Клейнмихелем.
Татарин подошел к Толковому и, глядя на него с ненавистью и с
отвращением,
дрожа и примешивая к своей ломаной речи татарские слова, заговорил...